общее направление, в конечном счёте, вызывает к жизни все его сюжетные построения. В текстах расставлено множество знаков, дающих понять, что все они – хроники некоторой духовной практики, внутреннего делания. Таинственного, не вполне ясного читателю, – но направление его неизменно ощутимо.

Каждая следующая книга Таврова, поэтическая или прозаическая, наращивает очередной слой опыта этого видения, уточняет то, что было достигнуто в предыдущих книгах, – и должна прочитываться как очередная реплика в разговоре с самим собой и с миром. Тавров вообще – один из редкостно цельных и последовательных пишущих ныне авторов: всё, что он пишет (в последние лет двадцать; до 1998 года он публиковался под именем «Андрей Суздальцев» и был совсем другим), вполне может быть воспринято как единый текст – сложный, многоуровневый, различно на этих уровнях устроенный, но цельный и единонаправленный, в котором стихи, проза и эссе – всего лишь разные участки с разными структурами и разными типами напряжения. Жанровые границы у Таврова весьма проницаемы, размыты, и черты одного жанра постоянно обнаруживаются в пределах другого.

В первом приближении можно сказать, что направление, в котором развивается этот (гипер) текст, – выработка персональной мифологии, с собственным набором устойчивых образов-мифологем, у каждой из которых – своё облако значений. Персональна эта мифология не в смысле пригодности её для одного только автора (как раз напротив – она претендует на общезначимость), но в смысле, как это назвала уже цитированная нами Галина Ермошина, проживания мифа «от первого лица», создания его личным усилием – и в значительной мере из материала личного, биографического опыта. Этот опыт явно рассматривается автором как ступенька к надбиографическому. Так Стеч, герой нескольких рассказов, вошедших в этот сборник, явно имеющий в себе черты героя автобиографического и автопсихологического, – герой прежде всего «автометафизический», в котором воспроизводятся некоторые ходы авторского метафизического зрения.

Для Таврова особенно насыщенная значениями стихия – воздух (вторая по значимости, тесно граничащая с первой, символически взаимодействующая с нею, – вода, особенно в облике моря). С воздухом связаны характерные для него из всех направлений движения, главное – вверх. Это последнее можно видеть и в настойчиво повторяющихся от текста к тексту – и не только в этом сборнике – сквозных образах: полёта, лётчиков, аэропланов, дирижаблей, птиц… Впрочем, оно видно уже самом в названии книги – оно представляет собой несколько переиначенную библейскую цитату, взятую в качестве эпиграфа: «Аввакум сказал: господин! Вавилона я никогда не видал и рва не знаю. Тогда Ангел Господень взял его за темя и, подняв за волосы головы его, поставил его в Вавилоне над рвом силою духа своего».

Вот Тавров – мистик и визионер – и пишет о состояниях поднятости ангелом за волосы, – о состояниях в том или ином смысле экстатических, то есть – о выходах за пределы повседневного зрения и о том, что в таких состояниях видно. Нет, ничего потустороннего там не видно – или почти, – но качество видения реальности радикально меняется.

И теперь уже можно отважиться сформулировать сверхзадачу, к выполнению которой автор приближается в разных текстах с разных сторон. Задача – такого свойства, что выполнить её раз и навсегда, видимо, невозможно, зато возможно бесконечно к этому приближаться – в силу бесконечности самой цели. Очень коротко говоря, это – выговаривание устройства мира, образующих его сил, его оснований и истоков и взаимодействия с ними человека.

Сквозная тема всего, что бы Тавров ни писал, – взаимоотношения двух миров или, скорее, двух аспектов мира, обе стороны которого настолько пронизаны связями, настолько постоянно друг с другом сообщаются и друг сквозь друга просвечивают, что несомненным образом едины: видимого и невидимого, плотского и духовного. Можно было бы, пожалуй, сказать даже – менее истинного и более истинного, но это, кажется, будет не вполне точным: чувственный мир, по Таврову, – не ложен (о чём свидетельствует хотя бы уже внимательность, с которой он описывается, чуткость к его подробностям). Он истинен в той мере, в которой указывает на свою сверхчувственную основу и ведёт к ней. Детально описанные предметы становятся в поле такого взгляда символами. Эта индивидуальность, единичность – не препятствие их полноценной символичности, но даже напротив – её условие. Все они, не переставая быть самими собой, – «шары из света», в которых «ничего, кроме света, нет».

2020

VII. Собирая рассеянное

Время без надежд и иллюзий[136]

Если пытаться говорить об отечественных литературных «нулевых» сколько-нибудь обобщающе, то самым интересным в них мне кажутся явления, в которых словесное искусство так или иначе, хоть сколько-нибудь, выходит за свои прежние пределы и вообще – за пределы освоенного.

Таким выходом за (многовековые!) пределы кажется мне и состоявшаяся в «нулевые» – «нормализация», даже рутинизация сетевой формы существования литературы. В числе прочего это означает и убывание, вплоть до исчезновения, связанных с этой формой и эйфорий, и опасений, присущих предыдущему историческому периоду. Культура вообще и литература в частности, как это с ними обыкновенно бывает, обманули все прогнозы, делавшиеся в конце 1990-х, и осуществились неожиданными путями.

Ничего совсем уж принципиально нового – именно в смысловом отношении – «сетевая» жизнь письменного слова, похоже, не породила. Нечто новое и, возможно, даже плодотворное (по крайней мере, мне так кажется) она, правда, породила в формальном отношении: именно ушедшее десятилетие стало временем появления и бурного развития сетевых дневников – явления, родственного литературе и пограничного с ней. И что без смысловых последствий, в том числе далеко идущих, это не останется – ясно уже сейчас.

Разговоры о том, что-де интернет уничтожит литературу, если и не стихли совсем, то выглядят очень архаичными. Покуда они, уже более десятилетия, продолжаются, литература успела подтвердить тот вообще-то давно известный факт, что не в носителях дело.

Недавно появилась новая тревога со своими преувеличениями: не убьют ли «бумажную» книгу электронные читалки. Скорее всего, нет, – две эти формы, как многажды бывало прежде, просто мирно поделят функции и разойдутся по своим культурным нишам.

Говорят ещё, что интернет с присущей ему интерактивностью убьёт традиционный русский толстый журнал. И это несмотря на то, что едва ли не все, по крайней мере, основные толстые журналы – даже такие гипертолстые, как «НЛО» и безвременно, но уж никак не по вине интернета почившие, незабвенные «Отечественные записки» – благополучно там представлены, что, по моему разумению, идёт им только на пользу. Во многих отношениях – от расширения аудитории до, например, того, что через интернет они могут теперь находить себе авторов, с которыми – и с текстами которых – без него, пожалуй, ни за что бы не встретились. Как заведующая отделом одного вполне себе «толстого» по типу своего устройства журнала – «Знание – Силы» – знаю это на собственном опыте.

В собственно литературном процессе моё внимание на себя обращают неожиданные, нетиповые фигуры, которые либо появились в это время, либо с некоторой новой силой о себе заявили.

Первой из них – скорее по яркой, одинокостоящей нетипичности, чем по собственно значимости – приходит на ум Мариам Петросян с её вообще уж ни на что не похожим «Домом, в котором…». Внезапный, оглушительный успех дотоле безвестного автора из Армении, даже не профессионального писателя, получившего в прошлом году «Большую книгу», явно в каком-то отношении симптоматичен для нашего культурного самочувствия. Это может быть, например, симптомом назревшей потребности в вымышленных мирах, в авторских вселенных. Причём – не (только) в утешающих, не эскапистского характера: каким мир Петросян точно не назовёшь, так это эскапистским, вернее уж напротив. Скорее на такие, которые именно своей вымышленностью помогали бы осмыслить устройство нашего собственного мира, не увязая в его эмпирических деталях, в прямолинейной (и потому неминуемо упрощающей) публицистике.

Может быть, другой полюс того же процесса мышления вымышленным представлен Максом Фраем и, отдельно, его «Проектом ФРАМ», который развернулся как раз в нулевые и именно теперь, к их исходу, подошёл – по утверждениям своего инициатора – к завершению. То, что делает Фрай с соратниками, представляется мне целенаправленной работой по созданию нового, животворящего мифологического слоя для нашей демифологизированной культуры, который учитывал бы её особенности. Думаю, эта работа ещё будет систематически осмыслена, по крайней мере, она на это очень напрашивается.

Продолжая мысль об «одинокостоящих» культурных персонажах, невозможно не назвать Михаила Эпштейна, который в 1990-е (и раньше) осуществлялся как эссеист, а в 2000-х осваивает новое качество – развивать собственный, тоже, кажется, ни на что не похожий гиперпроект. Даже не один. Это – прежде всего, возникший